То, что власть сейчас делает с Серебренниковым, это даже не политические репрессии. Это хуже. Это — слом художника. И, судя по всему, его все-таки сломают. Художник, знающий, что у него за спиной каждый день маячит возможный лагерь, не сможет уже работать так, как работал раньше. Чтобы работать по-настоящему, на все сто процентов, художник должен не то, что не знать — даже не подозревать, что такое страх. Нет лучшего внутреннего цензора. Даже если Кирилла и выпустят, по-настоящему открываться он теперь сможет только в эмиграции. Для стопроцентного творчества нужна стопроцентная свобода.
Я вот писать то, что думаю, тоже начал только после отъезда. Собственно, я в какой-то мере даже благодарен за то, что меня выперли из страны. Потому что бояться — устаешь. Каждый раз подбирать слова, говорить эзоповым языком, все время оглядываться — устаешь.
Кстати, я где-то читал рассказ одной рецидивистки, в котором она говорила, что если бы её выпустили из обезьянника через два часа после первого задержания — вот просто погрозили бы пальчиком и выпустили — она не то, что воровать, спичку бы мимо урны больше не выкинула. Потому что страх ожидания тюрьмы оказался настолько силен, что перевесил саму тюрьму многократно. А когда уже заехала в камеру — смотришь, тут тоже люди, тоже живут, тоже можно как-то приспосабливаться. И второй срок пошел уже как родной.
С войной то же самое, к слову. Наибольшие психологические травмы получают те, кто был рядом с самой чертой, все время ожидал отправки туда, но так и не попал. Ожидание ада — страшнее самого ада. Так люди кончают с собой в ожидании казни. Для меня моя служба на взлетке в Моздоке, где мы разгружали трупы и каждый день ждали, что нас отправят туда вместо этих погибших, была, по-моему, страшнее, чем все последующие войны вместе взятые.
Это я не к тому, что надо посадить Серебренникова — упаси боже.
Так, мыслями делюсь. Не допускайте тяжелых ошибок. Если вас обещают посадить — верьте им. И бегите.
Все равно жизнь поломают.
Не мытьем, так катаньем.
